Альтернатива вершины Ключ
Повесть
Лично себя Володя Садыков никогда красавцем не считал,
потому что вообще не думал на эту тему. Не то чтобы не думал,
но не обращал внимания на этот вопрос. В седьмом, кажется,
классе, правда, поглядывал в зеркало, которое было прикреплено
четырьмя гнутыми пластинами постаревшей жести к стене
умывальной комнаты, крашенной зеленой пупырчатой краской.
Однажды из зеркала на него глянуло лицо, в котором он увидел не
то, что привык видеть всегда, - не четвертого номера
волейбольной команды детдома, и не будущего (несомненно!)
военного моряка (впоследствии командира корабля, сочиняющего
между трудными штормовыми походами стихи), и не тайного лидера
двух классов, которым всегда последнее слово. Он увидел лицо
уверенного человека, и его глаза, будто глаза кого-то другого,
глянули из мелкого зеркального стекла прямо в душу Володе. И
как раз уверенным было не то, что можно назвать выражением
лица, а само лицо, его композиция, взаимное расположение
частей, весь смысл его, сказанный в азиатских скулах и серых
славянских глазах. И создано было это лицо явно для летания,
рассекания воздуха, воды и всех стихий. Это также было
очевидно. Впрочем, при этом ощущении не присутствовало никаких
словесных форм. Все эти чувства, догадки, пророчества,
предчувствия мелькнули в малую секунду, когда воспитанник
Садыков поднимал мокрую голову от умывальника, намереваясь
разглядеть, подсохла ли за ночь ссадина на щеке. Сзади другие
толкались, плевали на ладони, приглаживали то вихры, то
курчавости, то прямые волосы, не желающие ложиться волной.
Показалось ли свое лицо Садыкову красивым? Не знаю, не уверен.
Вряд ли Володя смог применить такой термин по отношению к
самому себе. С молодых лет был строг. К разговорам о мужской
красоте относился как к чему-то несерьезному, пустому, слабому.
Уверен был, что мужчину украшают мышцы. Потом и от этого мнения
отошел, только плечами нажимал, когда девушки говорили ему, что
он красивый, - не хотел на эту тему говорить, не видел прока.
Когда наблюдал у молодых людей всякие женские чудеса - платочки
на шее, перстни, волосы длинные (иные тайно завитые бигудями),
- зверел Садыков, плевал в горячий асфальт.
Хоть и жил Володя одиноко, никого на руках не держал - ни
больных сестер, ни алкоголиков-братьев, хоть никогда не
переживал из-за квартиры - все в общагах (то в ПТУ, то на
подвесной койке над торпедой в подводной лодке, то в рабочем
общежитии после флота), все же всегда страдал Володя через свою
доброту и от общего несовершенства своей жизни. Кто ни попросит
-всем помогает. Даже пионеры хомутали его, и он почти год в
свободное время строил им какие-то загоны для пионерского
зверья; до того замотался, что едва успел за тот год отработать
одну смену в альплагере. Сохли по нему девушки из всех
климатических районов страны, однако по-человечески Садыков,
конечно, влюбиться не мог - влюбился в замужнюю, да еще муж у
нее кандидат наук. Хоть и был Володя к тому времени уже
бригадиром, и с квартирой был, и с деньгами, и по всем статьям
хорош, даже стихи сочинял, что представлялось вообще верхом
всего, не мог он перешибить этого яйцеголового кандидатишку, с
ума сходил по своей не слишком-то огневой Марине, да и не
любила она его по-настоящему, так, для баловства любовь ей эта,
для поддержания формы, как бег трусцой. Чтобы выяснить все это,
понадобилось много времени, много. Садыков и мастера "закрыл",
и на два семитысячника сходил - на Корженеву" и Победу", и
такие девицы в альплагерях под окном его инструкторской на
холодном ветру стояли, накинув на гимнастические плечи мягкую
пуховку, что синеглазый архитектор Саша Цыплаков сквозь зубы
восхищался: "Плевать в мои карие очи!" Саша, гибкий как
ящерица, в команде Садыкова "закрывал" скалы, сам капитан с
Русланом Алимжановым - лед и снег. Четвертыми в команде ходили
разные, не все удерживались у Садыкова, не все. Так, на первый
взгляд вроде капитан как капитан - высоченный красавец с
руками, которые не грех бы назвать "шатуны". В альпинизме таких
немало. Пьянку преследовал - так это и таких много, не
терпящих, не он один. И внизу, в лагере, вроде человек. Но на
горе - зверь зверем, педант, придира; чуть что ему не так
-желваками играет, и огонь желтый в глазах возгорается. И чтобы
у него перед выходом все точили кошки как сумасшедшие; и чтобы
без подстраховки никто не перестегивался; и чтобы команды на
стене подавались не как душа велит, а как положено; и чтобы
крюк забивался до серебряного звона и пения (потом замыкающий
шепотком каждый крюк материт, выбивая его из скалы). И никаких
галош, никаких бросков "на хапок" через лавиноопасные кулуары и
никаких обсуждений его приказов. Да кто же это выдержит? Зверь,
чистый зверь! Нет, ты лучше обругай, крикни, а не смотри таким
взглядом, от которого кожа гусиными пупырышками покрывается! А
на равнине, в лагере, честное слово, нормальный, даже приятный
парень. Только все время говорит: "Я никого не хочу хоронить".
Как будто он один печется о технике безопасности, а другие
вроде дурачки-простофили и у них народ с горы пачками
валится. Смех и только на этого Садыкова!
В тот самый год, когда Сеня Чертынский, известный смельчак,
слез со своей командой с северной стены пика Свободная Корея
(иной раз за день страшнейшей работы проходили по 50 метров,
четыре сидячие ночевки было, две - в гамаках на отвесах; Толик
Британижский так оголодал, что уже в лагере приволок ящик
обмазанных тавотом консервных банок, бросил его под койку и
даже по ночам рубал, открывая банки финским ножом, чавкал в
темноте), - так вот в тот год, когда Сеня со своей командой
третий день подряд "отдыхал" после этого восхождения, после
невиданной победы, встретил он, говорят, Садыкова, как всегда
совершенно трезвого, в темноте у лагерного ручья, где новички,
ошалевшие от гор, глядят, раскрыв рты, в алмазное небо.
- Слушай, Садыков, - сказал, говорят, Сеня, - возьми меня
к себе в команду!
Юродствовал, издевался Сеня, но ответил Садыков, говорят,
вполне серьезно:
- Нет, не возьму. Ты - плохой альпинист, Сеня.
- Ну как же я могу быть плохим альпинистом, Капитан? - Даже
другие капитаны звали Садыкова Капитаном - уважали. -Ведь я в
этом году стану чемпионом СССР, Советского Союза!
- Это ничего не значит, - ответил, говорят, Садыков. - В
моих глазах твоя храбрость - от трусости.
Тут, одни говорят, не вынес вольнолюбивый и свободомыслящий
Сеня такого оскорбления, подпрыгнул пьяный маленький часовщик
из города Красноярска до высоты Садыкова и дал ему в ухо.
Другие говорят, что только замахнулся Сеня, но не ударил, а
наоборот - встал на колени и пьяно заплакал. Еще находились
свидетели, которые стояли в метре-двух от Володи и Сени и ясно
слышали (этих слышавших было человек двести, девушки в основном
конечно), что схватились они друг с другом в страшной борьбе,
как Мцыри и барс, из-за какой-то девицы. А по правде сказать,
вранье все это, обычное вранье о знаменитостях, которых
рассказыватели если и видели, то один раз и издалека. И всякие
там "и тут я вижу этими собственными глазами..." или "как
обычно, мы встретились в ресторане "Ак-бура - все это мура
собачья, сплетни, глупые выдумки. И в ресторане "Ак-бура" так
душно, что сидят там только нищие командировочные или местное
дно печально пропивает награбленное. Человеку, живущему здесь,
и мысль такая прийти не может - провести вечер в этом
ресторане, когда имеется свой собственный дворик и садик, где
на врытом в землю столе, оклеенном старой клеенкой, стоит
заварной чайник с отбиты.м носиком, стоит пиала, полная конфет
"подушечка ", и между звезд висят конуса созревающих
виноградных гроздьев.
Но что правда, то правда - встречались, встречались Сеня и
Володя, и встречались действительно у лагерного ручья,
столкнувшись в темноте лоб в лоб. Но никто этого видеть не мог,
потому что темнота там адская, у ручья. Поэтому и ходят туда
торопливо рассматривать звезды между долгими поцелуями
ошалевшие от гор новички. И слышать никто там не мог, потому
что грохочет лагерный ручей, как нескончаемый тяжеловесный
состав весом в десять тысяч тонн, следующий по маршруту Грозный
- Москва и ведомый двумя электровозами, один из которых
работает, между прочим, в центре состава. Поэтому там в темноте
и грохоте и шепчут друг другу ошалевшие от гор новички свои
безответственные и еле слышные слова. Тогда позвольте, была ли
встреча? Была, была, смею вас твердо заверить. Действительно,
столкнулись они, вернее, Сеня, прополоскавший свою хмельную
голову в ледяной воде ручья, на ходу ударился о Садыкова,
который шел к ручью, как и любой идеальный герой, с абсолютно
положительной целью вечерней чистки зубов.
- Е-мое! - сказал Сеня. - Это ты, Капитан? А я гуляю после
стены.
- Вижу, - сказал Садыков.
- Ты осуждаешь, - стал задираться Сеня, - ты такой
моральный! Ты такой Капитан... в золотой фуражке!
- Шел бы ты, Сеня, - дружелюбно отвечал Садыков. Но Сеня
Чертынский, по естественной лагерной кличке Черт, не такой был
дурак, чтобы следовать чьим-либо советам. Он никуда не пошел, а
старался держать прямо свою мокрую голову, задрав ее вверх,
туда, где между звезд и быстро летящих спутников торчала черная
башка садыковской головы.
- Вот ты скажи, - продолжал свою речь Сеня, взяв мокрыми
руками за нагрудный карман линялой садыковской ковбойки, -ты от
белого угла куда ходил?
- По Снесареву, - ответил Володя, - от белого угла
влево-вверх, примерно метр тридцать зацепка есть. Да там еще и
крюк Андрюшкин старый торчит. И дальше по трещине на лесенках
метров шестьдесят до полки. Там на полке мы ночевали, на
наклонной плите со снегом. Ночевка хорошая, удобная, можно было
даже сидеть.
- А я вправо ходил! - гордо и занозисто сказал Сеня.- Даже
твой Цыплаков не пролез, а я пролез! Сам! Погляди - ручки-ножки
маленькие, коротенькие, а вам всем вмазал!
И Сеня стал в темноте пьяно приплясывать и, естественно,
упал.
- Е-мое - сказал он. - Упал!
Садыков засмеялся, поднял маленького Сеню. Ему всегда было
удивительно, как в таком маленьком человеке содержится столько
злости, ухарства, настырности и ловкости, несказанной ловкости,
которая, соединенная с кошачьей цепкостью, действительно делала
Сеню одним из сильнейших скалолазов страны.
- И куда же ты это пошел вправо? - спросил Садыков. -Мы
пытались - не прошли.
- Вправо, - бессмысленно подтвердил Сеня. - Прошел. Как
муха по стакану. Капитан! Хочешь я тебе дело скажу? Тайну
открою?
Сеня теперь обеими руками держался за ремень Садыкова,
головой упираясь ему в грудь. В этой позиции борьбы нанайских
мальчиков, в которой Володя для верности еще и поддерживал
приятеля, и продолжалась беседа.
- Тайну? - спросил Садыков? - Где сундук зарыт?
- Только в сун-ду-ке... - это слово Сеня произнес четко, но
по складам, штурмуя буквы раздельно и последовательно, -... не
золото, а водка.
- Это несомненно! - подтвердил Садыков. - Я другого и не
предполагал.
Сеня засмеялся, оторвал одну руку от точки опоры и загадочно
погрозил Володе пальцем.
- Только сун-ду-к меня не интересует. - "Интересует" -это
было лагерное выражение, так говорил Збышек, польский
альпинист, поглядывая на "слабые" вершины: "Эта гора меня не
интересует". - Мне нужен Ключ.
Тут Садыков несколько напрягся и ничего не сказал, а Сеня,
откинувшись от него, вроде бы пытался вглядеться в этой
кромешной тьме (есть специальный альпинистский термин "при
свете звезд") в лицо Володи, будто желая узнать, каков
произведен эффект от раскрытой тайны. Но Садыков молчал, будто
окаменел.
- Я серьезно, - совершенно трезво сказал Сеня.
- Когда? - деревянно спросил Садыков.
- В след. году. Я уже и заявку оформляю.
Тут нужно внести ясность в эти начинающиеся неясности
разговора. На Памире есть одна вершина, открытая давно, и
высота ее давно нанесена на покоробленный от постоянного
промокания топографический крок. Вершина эта, замыкавшая,
заключавшая ущелье, и была названа кем-то умным "Ключ". Будто
самой природой этот Ключ был создан как подарок и мечта
альпинистов и скалолазов. Всякие там стены альпийских Пти-Дрю и
Западной Цинне, кавказских Ушбы и Чатына и даже, как
поговаривали, невероятная стена пика Уаскаран, о чудовищные
вертикали которой разбиваются дикие ветры перуанских равнин, -
все это меркло перед остро заточенным карандашом Ключа, перед
его полуторакилометровыми отвесами, перед "желтым поясом",
слоем мягких мергелей, за которые ни взяться, ни крюк забить,
перед "зеркалом" - участком стены, многократно просмотренным
сильнейшими восходителями страны и признанным совершенно
непроходимым. Многие ребята хотели попробовать свои зубы на
Ключе -кто молочные, кто зубы мудрости, да обламывались зубы
еще до скал - никого на этот Ключ пока не пускали. Но Сеню-то
пустят. Если Сене отказать - кого же пускать?
Сеню-то пустят, в этом Садыков ни минуты не сомневался.
Коснулось ли тогда в темноте у лагерного ручья его сердца
острое перышко ревности? Да нет, ребята, пожалуй, что нет. Гора
никогда не была для Садыкова делом жизни. Делом жизни была его
жизнь, а гора была точильным камнем, на котором он правил свое
мужество и корректировал представления о верности. Да и славы
Садыкову не занимать. Разве на шестой башне Короны не он,
Садыков, один как перст спас минских студентов, совершенно
деморализованных непогодой, невезением? Он - один! Явившись к
ним по пурге, в снегу и льду, которые уже впаялись в его щеки и
лоб, как Никола Чудотворец с ледорубом в руке, свалившись из
снеговых туч, как божий посланец, он буквально спас от
безвольной смерти семерых крепких молодых мужиков! А разве не
он, Садыков, двое суток нес перед собой в руках горящий примус,
на котором бесконечно кипятились шприцы? И тот австриец,
который забыл завязать концевой узел на веревке и, спускаясь
дюльфером, упорхнул вниз не моргнув глазом, - он-то впрямую
обязан Володе жизнью, потому что австрийца кололи каждые
полчаса, пока двое суток несли по леднику Бивуачный до
Алтын-Мазара! А разве не к Садыкову на поклон приходят все
корифеи, приезжая со своими экспедициями в Азию? Ерунда, Володя
не прочь был сходить на Ключ, самому подергать перья из хвоста
этого орла, но если бы это сделал кто-нибудь другой, Садыков
обижаться не стал бы. Вот Сашка - другое дело. Сашка спал и
видел этот самый Ключ. А годы его уходили, "то факт", как
говорил Збышек. Хоть и на кроссах еще приходил Саша Цыплаков в
первой десятке хоть и в футбольных воротах стоял, не снижая
уровня, хоть и лазил как всегда, то есть как бог, но все это
было пока. Вот именно пока. Не было уже той легкости в Сашке.
Молодость его, золотые годы прошли еще тогда, когда первые
ежегодники "Побежденные вершины" передавались из рук в руки,
как священное писание; когда трикони (кстати, из железа,
исключительно мягкие, быстро стесывались, но держали на скалах
просто отлично!) заказывались в мастерских "Металлоремонт" и
собственноручно набивались на ужасные ботинки под названием
"студебеккеры"; когда считалось, что раз у альпиниста есть
бумажный свитер с оттянутым, как декольте, воротом, полученный
за добросовестное участие в физкультурных парадах, значит,
альпинист полностью экипирован для восхождения. Ни о каких
пуховых куртках или шекельтонах не то что не помышляли, но даже
и не слыхали в то время. На Эльбрус ходили в полушубках,
привязав кошки к валенкам. Потом все стало постепенно меняться,
появился капрон вместо сизаля, нейлон, пух, зажимы, абалазы,
айсбали, титан, вибрамы. Восходитель стал блестеть
хромированным металлом, как "Мерседес-280". Маршруты, раньше
поражавшие воображение, теперь проходились быстра и делово
альпинистами средней руки. Образовалась целая группа "галошных"
гор, которые (маршруты высшей категории сложности!) проходили
за день, без всего, в одних среднеазиатских резиновых галошах,
прекрасно держащих на сухих скалах. Романтика потускнела.
Возможности альпиниста стали часто измеряться не спортивной
выучкой и мужеством, а способностью достать то или иное
снаряжение. Однако вся эта новая жизнь касалась ветеранов
альпинизма (или, как сказана одна значкистка на собрании в
лагере, "наших дорогих руин альпинизма") лишь отчасти, потому
что высота есть высота, ветер есть ветер, отвес есть отвес и
никаким нововведениям они не подчиняются. Саша, взращенный на
послевоенных подвигах спартаковцев и армейцев, считал (и это в
старых традициях представляется справедливым), что для
завершения спортивной карьеры ему нужна Гора. Этой Горой он
назначил вершину под названием Ключ.
Саша достал всю мыслимую документацию по Ключу, все
когда-либо делавшиеся фотографии этой вершины, увеличил
ответственные места на снимках, расшифровал их, даже написал
короткие комментарии. Сидел в нем этот самый Ключ, будто
действительно он что-то запирал в умной Сашкиной голове,
которая уже один раз схлопотала госпремию по архитектурной
части, в которой непрерывно и с компьютерной быстротой
формировались и соединялись пространства, формы, объемы.
Сашкина жена, красотка Рита, дважды обращалась к Садыкову со
слезными просьбами оттянуть мужа от "этого вашего смертельного
идиотизма". "Я не хочу тебя обидеть, Вов, но ты все-таки
работяга, ты привычный ко всему этому ужасу. А мой-то, господи,
да на него из фортки дунет, он тут же и слег! Вы даже
представления не имеете, какой он хлюпик! Где-нибудь, когда
встретится трудность, он вас подведет, еще как подведет!" И
ругала она его и поносила. Сидели они с Садыковым у него дома,
в креслах напротив друг друга, Володя подавал ей кофе, она пила
кофе, курила, вызывая у Садыкова несправедливое, но
естественное раздражение человека, недавно бросившего курить и
возненавидевшего из-за полной теперь недоступности этот
процесс, бывший когда-то чуть ли не главным в жизни. "Меняю
хлеб на горькую затяжку..." Ну, это к слову.
"Странно, - думал Садыков, - женщина, которая вот уже
шестнадцать лет спит с Сашей, каждый день говорит с ним, родила
ему двух детей, знает этого человека меньше, чем я. Она так и
не поняла за все это время, чем для Саши являются горы. А я
знаю Сашку и видел его во всяких передрягах. Я видел, как он
колебался между страхом смерти и азартом спорта на
первопрохождении стены пика Энгельса. Я видел, как Сашка плакал
в подвале республиканской федерации, где наспех собрались все с
какими-то случайно подвернувшимися стаканами, когда получили
жуткое известие о гибели в Итальянских Альпах Миши Хергиани. Я
видел Сашку счастливым, да, совершенно счастливым: шел разбор
восхождения на Сахарную голову "по столбу", и Сашка лежал в
тени арчи, на жесткой траве, высунувшей свои короткие пики
между мелких камушков, покрытых старческой пигментацией
разноцветных лишайников. Ничего особенного не происходило
-светило солнце, в десяти метрах ворочался поток. Сашка лежал в
одних шортах - вольный, веселый, талантливый, удачливый. Его
идеальной постройки тридцатипятилетнее тело, длинные
отшлифованные мышцы, слабая улыбка, когда его хвалили, - все
гармонировало в нем. Весь он, как когда-то говорили, "сам
собой" напоминал вальяжного, отточенного тренингом зверя,
мгновенно готового к стремительному, взрывному, естественному
движению. И вот что странно: тяжелая скальная работа, которой
много лет занимался Саша и которая, как правило, калечит руки
скалолаза, грубит их, никак не отразилась на Сашкиных лапах.
Его удлиненные кисти цвета светлого дерева каким-то чудесным
образом роднили карандаш и тяжелый скальный молоток... Нет,
Володя больше знал о Саше, чем его жена, красотка Рита.
Володя ей сказал, что с тем, кого любишь, невозможно
развестись. Он пытался объяснить ей проблему в целом и
втолковать, раз уж Сашка не удосужился это сделать, что их
альпинизм - это не "увлечение" и не "отдых в выходной день".
Это сама жизнь, так уж случилось, дорогая моя! Как никотин в
конце концов влезает в кровь, становится частью тебя, так и
проклятье раннего ангельского утра на рыжем скальном гребне,
заиндевелая за ночь палатка, синие тени в глубине ущелья, прямо
под ногами, тонкая и познанная тайна единения с горой, с
облаком, с рекой, с небом, тайна, которую ты знаешь только
один, - это не даст тебе жизни иной, иной тоски, иной мечты.
В конце концов, горы и сделаны для того, чтобы показать
человеку, как может выглядеть мечта!
Все это Володя подробно и внятно пытался объяснить красотке
Рите, которая непрерывно обдавала его плодами табакокурения,
преданно таращила глуповатые серые глаза, иногда неизвестно
отчего проверяя, стоит ли рядом с креслом ее большая
хозяйственная сумка. На решение идеологически важного вопроса
из жизни семьи Рита отвела ограниченное время. "Хорошо, Вов,
-сказала она, поднимаясь, - я все поняла". Это означало, что
он, Садыков, ей в затеянном не товарищ и что она теперь будет
действовать сама. Не знал Садыков, действовала ли Рита, силен
ли был напор. В Сашином поведении никаких следов энергии жены
не обнаружилось, очевидно, он хорошо контролировал ситуацию
дома. Однако, когда погиб Рем Викторович Хохлов и о его гибели
стали распространять самые невероятные измышления, Рита
позвонила Володе на работу. Как раз монтировали одиннадцатый
этаж, было весьма ветрено. Садыков полсмены упражнялся наверху
в силовой акробатике, когда снизу стали кричать, что его к
телефону. Зачем? Кто? Срочно! Сказали - срочно! Чертыхаясь,
Володя стал спускаться. Сильно дуло, и где-то все время
грохотал лист жести. Иду! Спустился, добежал по грязи до
конторы, где Виктория, секретарша Табачникова, недовольно
поджав губки, сидела у снятой с одного из телефонов трубки.
Много себе в последнее время этот Садыков позволяет: и грязными
сапожищами по ковровой дорожке, и дамочки звонят истерическими
голосами. Садыков, уже заранее виноватый, Вике - воздушный
поцелуй, да еще и на следы свои успел обернуться, головой
покачать - ай-ай! Трубку взял официально: Садыков слушает.
Звонила, оказывается, Ритуля. "Вов! Я прошу... я сегодня
узнала... ректор МГУ, ну уж если таких людей не могут... Вов!"
Виктория вроде бумажки перебирает, а у самой ушки на макушке:
Садыков-то, бригадир-то наш, депутат горсовета, а холостой,
никуда этого не денешь! "Вов, я на развод пойду... детей под
мышку... у него Проект, ты знаешь, такое бывает раз в жизни...
Это же Район! Вов!" - "Мне не очень удобно сейчас говорить...
Да, я знаю... я не могу этот вопрос решить, я же тебе
говорил... это должны решить вы сами. - Виктория уже бумаги
бросила, впилась в Садыкова бессмысленными, круглыми, как
колбасные срезки, глазками. - Это должны решить ты и твой
муж!"
Бросил трубку. Виктория вздохнула.
- Чужая семья, - сказала она, обнаружив глубокий ум, - это
чужая семья.
- Что верно, то верно, - согласился Садыков.
Ах, расстроился Сашка из-за этого Ключа! Кто расстроился,
так это Сашка! Сначала посрывал фотографии вершины со стен у
себя в мастерской, "отдался весь Проекту", Садыкову не звонил,
но на тренировки приезжал, как всегда, хотя был сух и
официален. Наверняка считал, что Капитан упустил шанс,
прохлопал Ключ, и у него, А. С. Цыплакова, просто отобрали
мечту. В тот год прошли сложный стенной маршрут на пике Джигит,
на первенстве Союза получили бронзу в своем классе, однако
Сашка от Капитана вроде как бы отделился. Потом уже, когда на
Ключе, на этом проклятом "зеркале", разбился Сеня Чертынский и
маршрут, естественно, остался непройденным, снова мысль об этой
горе, как говорили, "возникла в команде". Конечно, у Саши. Но
была уже эта мысль не горячей, не немедленной, не молодежной, а
спокойной и уверенной, что ли. Саша стал жить, рассуждать и
действовать, будто целью его жизни была не его профессия,
требовавшая постоянных занятий ею, воловьих нервов, усердия и
таланта, а какая-то гора, вертикально поставленная груда льда и
скал. Сашу как раз назначили главным архитектором района,
занимавшего чуть ли не полгорода, однако для команды это
назначение прошло совершенно незамеченным. Раза два, правда,
Саша приезжал в ущелье на скальные тренировки на служебной
машине, которая, впрочем, тут же уезжала обратно, и Цыплаков
возвращался в город со всеми, как простой, на покосившемся
рейсовом дилижансе.
Вопрос о Ключе в команде уже просто не дебатировался, вроде
все решилось само собой, вроде иначе и быть не могло. Руслан
Алимжанов брал воскресные дежурства, чтобы накопить отгулы для
некороткой экспедиции на Ключ. Лида Афанасьева... да-да, именно
Лида Афанасьева! Вы удивлены? Но Садыков считает, что
профессиональная экспресс-медицина, которой прекрасно владела
Лида, на вершине Ключ, если уж не дай бог случай будет, выручит
максимально. Вот причина, по которой пошел Садыков на все это.
"Да на что, на что? - спросят одни. - Ну, что страшного? Ну,
любила Лида Капитана, любила, все это знали, а Володя не любил
ее, но всячески уважал и уныло подчеркивал, что у них с Лидой
ничего не было, а он ее уважает, как альпиниста, врача и
человека. Ну, видали дурака? И что же им теперь - по разным
сторонам улицы ходить?" "Ах, дорогие вы наши психологи! -скажут
другие. - Жизни вы не знаете, страстей человеческих не
понимаете, механизм у вас в голове работает неисправно! Да
разве вы не понимаете, что брать с собой на гору такого
человека все равно что рюкзак взрывчатки с детонаторами тащить!
А если она номер какой-нибудь отколет на горе?" - "Какой?" -
"Ну, какой-нибудь! Тут же не равнина, "тут климат иной"! Да на
вертикальной стене! Да мало ли что может бабе на ум прийти!
Камень на голову спустить и в пропасть толкнуть к примеру". -
"Да вы что, сдурели?" - "Нет, это к примеру". - "К какому
примеру? Это вы про Лиду?" - "Нет, это я к примеру..."
Ах, все эти разговоры-разговорчики, сплетни-полудогадки,
обсуждения чужого, испорченный телефон жизни! Ни к кому Садыков
за советом не лез, ничье мнение в этот раз его не интересовало.
Сам решил, сам пригласил на гору. А она, между прочим,
согласилась. И поэтому это их личное, а возможно, и семейное
дело, так что нечего тут обсуждать!
Короче говоря, в таком положении были дела в команде, когда
началась цепь событий, случайных, никем не предвиденных;
состоялось совпадение обстоятельств, которое Саша впоследствии
называл только словом "чудовищное". "Это было чудовищно",
-говорил он. Больше ничего не говорил. Однако обо всем по
порядку.
Давайте представим себе Садыкова утром, на высоте
семнадцатого этажа. Желтая каска, зеленая, уже мягкая от стирок
и дождей роба. С ним еще двое ребят, принимают панели, варят.
Жарко. Конец мая, а уже зной. Однако пока еще не залезла в
зенит раскаленная сковородка солнца и дымка жары пока тонким
туманом лежит на горизонте, прекрасно виден спускающийся с
предгорий зелеными шашечками кварталов город, по которому
поливальные машины ездят, казн жуки с белыми усами. Видны и
горы, чеканные, ясные, со светло-синими снегами на вершинах.
Володя хоть и редко, но поглядывал в их сторону, привычно
узнавая знакомые вершины, пройденные стены и гребни. Когда
сидишь в этих горах и вечером на поднимающемся ледяном ветру
смотришь на красные и золотые угли огней города, широчайшим
блином лежащие прямо под твоими уже окоченевшими ногами, и
знаешь, что там сейчас расхаживают молодые люди в белых
рубашках с закатанными рукавами, а возле фонтанов, освещенных
синей рекламой Аэрофлота, сидят в полосатых платьях милые,
теплые девушки, то возникает совершенно естественная мысль о
полной глупости твоего любимого занятия. С какой стати сидеть
здесь, на мертвенно голубеющих к вечеру снегах, опасно и круто
уходящих вниз, в черную преисподнюю ущелья, когда картины жизни,
ее переливчатые разноцветные стекляшки побрякивают и
поблескивают в совершенно других местах? Однако вот что
интересно: какая-то важная, если не самая важная, часть жизни
происходит именно в тебе самом, ты носишь в себе спектакль
своей жизни, и там, где ты появляешься, разыгрываются ее
вольнотекущие картины. На сцену к тебе выходят с различными
репликами на устах разнообразнейшие персонажи, а часто это
бывают луг, стог, ветка, облако, девичья стройность
тянь-шаньской ели, каменные пальцы, торчащие из снегового
гребня и царапающие тонкую струну оранжевого утреннего луча. И
все это происходит в тебе ясно, мощно, не менее мощно, чем все
внешние передвижения. Ты входишь в личные отношения с Природой,
вступаешь с н."..й в связь и потом всю оставшуюся жизнь
барахтаешься в этой совершенно безответной любви, пытаясь то
подпрыгнуть, то докричаться до предмета обожания. "И
равнодушная природа..." Покидаешь красноватые угли и звезды
города, со старческим кряхтением влезаешь на четвереньках в
палатку, где уже сердито гудит прокопченный примус "Фебус". Но
сидящих в палатке, вернее, полулежащих интересуют не земные
звезды, а самые обыкновенные -звездные звезды. Как там?
Затягивает. Облака или кисея? Кисея. Это фен, змей проклятый!
Завтра, моряки, нам часика в четыре вскочить надо и, пока еще
по морозцу снег держать будет, пробежать это снежное ребро на
кошках с ледовыми крючьями в руках... Ну и так далее. Знаем мы
эти диалоги. Знаем эту дьявольщину, мучались сами - вниз
хочется, все бы отдал, чтобы у ручейка к травке щекой
прижаться. А вниз сбежал, помылся, у ручейка полежал на ветерке
райском, а глаз уж сам вверх смотрит - вон то ребро видишь? Да
нет, это мы прошли в позапрошлом году. Вон, правее контрфорса
снежного, не ярко выраженное, с выходом на ледовую шапку?
Узрел? Ну, как оно тебе? У меня на него глаз горит лет пять...
И так далее. Знаем.
...Уже дело шло к обеду, когда наверх к Садыкову поднялись
двое: лично сам Табачников и с ним неизвестный пожилой мужчина,
тоже в галстуке. Оба, непривычные к подъему без лифта, стояли с
одышкой. Садыковские парни при начальстве слегка напряглись и
стали неестественно громкими голосами подавать команды и
кричать на Машу-крановщицу, которая тоже при виде начальства
несколько завесила в воздухе очередную панель. Табачников
вместо обыкновенного своего фальшиво-приподнятого: "Как дела,
братцы? Вижу, что идут!" - вместо этого слабым жестом показал
гостю на Садыкова, сказав при этом только одно слово: "Вот".
- Здравствуйте, - сказал Володе человек. - Я Воронков
Вячеслав Иванович.
Очевидно, этот человек привык, что его фамилия производила
некий эффект. Но Володя не знал никакого Воронкова и просто
представился: "Садыков", на всякий случай добавив: "Бригадир".
- Помоги товарищу Воронкову, Володя, если сможешь, - сказал
Табачников. - Я тебя отпущу.
- Куда отпущу?! - закричали на Табачникова напарники
Володи. - А мы что здесь?
- Сами, сами покомандуете, - сказал Табачников и вежливо
отошел.
- Что стряслось? - спросил Володя.
Вместо ответа Воронков отвел Володю в сторону.
- Вы альпинист? - спросил он.
- Альпинист.
- Хороший?
- Чемпион республики. Трижды. А в чем дело?
Воронков не без некоторого колебания сказал:
- Я вам заплачу. Надо дверь открыть. Дверь в квартиру.
- Захлопнулась, что ли?
- Возможно, - ответил Воронков.
- Вызовите слесаря.
- Он будет ломать. Очень дверь хорошая, жалко. И очень
хорошие замки. Я из Финляндии привез.
- И что вы хотите?
- Нужно, чтобы вы проникли в квартиру через окно. Я живу на
последнем этаже. Окно открыто.
Тут Воронков как-то замялся...
- В общем, - продолжал он, - нужно действовать решительно.
И быстро. Не обращая, как говорится, ни на что. Я буду в это
время стоять уже за дверью. Быстро направляйтесь к двери и
открывайте ее!
Воронков тут энергично повел плечом, как-то дернулся, словно
желая показать, как следует "быстро направиться к двери".
Володю удивила такая инструкция. Впрочем, он предположил, что
товарищ Воронков просто опасается, что, проникнув в квартиру и
задержавшись в ней на какое-то время, товарищ Садыков может
мимоходом что-нибудь стибрить. Или слямзить. Или умыть. А что?
быстро, на ходу. Взял и пошел... Володя печально усмехнулся.
- Я понимаю, насколько это сложно, - сказал Воронков. -Вы
будете рисковать жизнью...
- Я не картежник, - ответил Володя. - Я никогда не рискую.
Тем более жизнью.
Саша Цыплаков сидел за столом президиума в конференц-зале.,
На сцене висели большие картонные планшеты с нарисованными на
них домами и планами района. Молодой архитектор защищал диплом.
В открытые окна влетал еще не сухой, но уже знойный воздух
начинающегося лета.
- ...мы ставили своей задачей, - говорил молодой
архитектор, - органически вписать микрорайон в весьма сложный
рельеф нескольких холмов. Ручей, образовавший небольшую долину,
стал естественным стержнем, вокруг которого...
В президиум вошла секретарша, пробралась между кресел и
что-то прошептала на ухо Саше. Саша, в свою очередь, что-то
сказал председателю, тот кивнул, и Саша, стараясь не шуметь,
тихонько вышел из зала. В коридоре на стульчике стоял телефон и
возле него лежала трубка.
- Привет, - сказал Саша, - привет, Капитан. А что за
пожар? Я на защите сижу... А снаряжение где?.. Да я ж тебе
говорю, сижу на защите при галстуке... Ладно, я подъеду. Какой
адрес?
Лида Афанасьева спешила: торопливо просматривала коробки с
ампулами, некоторые из них откладывала в большую сумку. В окно
медпункта было видно, как механики спешно сдирали чехлы с
винтов вертолета Ми-2 с красным крестом на борту. Звонил
телефон, но Лида трубку не снимала. В медпункт вошел пилот,
"дав своему лицу такое выражение", которое следовало понимать в
том смысле, что все задержки в мире происходят из-за баб.
Вместе с тем более внимательный наблюдатель мог бы отметить,
что был вошедший пилот не так уж молод "из себя", как это могло
показаться с первого взгляда. Разве что молодыми были его
глаза, как два светлых озера, лежавших среди морщинистых
базальтов его лица. По той позиции, которую он занял,
прислонясь медвежьим плечом к косяку двери, можно было
предположить, что ждать он намеревался долго и терпеливо, а
кроме того, можно было увидеть, что ему приятно смотреть на
Лиду. Лида, сидя на корточках перед распахнутым шкафом с
лекарствами, кого-то яростно шепотом ругала, пытаясь в этой
горе ампул, баночек, коробочек, упаковочек извлекать нечто ей
необходимое.
- Лид, - наконец не выдержал пилот.
- Да куда-то адреналин пропал! - в сердцах сказала она.
Пилот стоял над душой. Телефон все звонил.
- А без адреналина нельзя?
- Нельзя! - сказала Лида.
Телефон все звонил. Пилот взял трубку.
- Нет ее! - сказал он. - Она в санрейсе. Когда вернется? К
вечеру.
- Слава богу, вот он! - воскликнула Лида, найдя нужную
коробку. - Кто звонил?
- Мужик, - сказал пилот, и в этом слове прозвучала
некоторая печаль.
Они выбежали из медпункта. Второй пилот уже запускал
двигатель.
Старший лейтенант Руслан Алимжанов сидел в патрульной машине
и оформлял протокол нарушения. Нарушитель - блондинка средних
лет, печально смотрела, как Руслан заполняет бланк.
- Вот смотрю я на вас, - сказала блондинка, - и думаю: ну
неужели в наш век рыцари перевелись? Я все-таки женщина.
- Для меня вы - водитель, - сказал Руслан, не поднимая
глаз от протокола. - Очень грубое нарушение, Нина Филимоновна.
- Я артистка. Неужели вы меня не узнаете?
- Я сам, Нина Филимоновна, народный артист у себя на
перекрестке, - флегматично отвечал Руслан.
Глядя на Руслана, сидевшего в патрульной машине марки
"ВАЗ-2101", можно было сильно усомниться в рекламе этой
автомашины, гласившей: "Наша модель просторней изнутри, чем
снаружи". Руслан своей могучей фигурой занимал, казалось, весь
внутренний объем малолитражки. Когда он брался за руль,
половина баранки скрывалась под его лапой. У Руслана был один
знакомый кинорежиссер, из задержанных в пьяном виде за рулем,
который часто говорил: "Когда я начну снимать "Манас", я тебя
приглашу на главную роль. Будешь играть этого богатыря. Из ГАИ
придется уйти на время съемок - года на два... И не
отказывайся! Слушать не хочу твои отказы!"
Руслан не отказывался, но с "Манасом" дела продвигались,
кажется, неважно. А может быть, и с режиссером. Не знал этого
Руслан, крайне далек был от сложного мира искусства...
Загудел зуммер радиостанции.
- Восемнадцатый, - сказал Руслан, сняв трубку. - Кто
звонит? Садыков? Это наш капитан. Нет, не капитан милиции, а
капитан команды. Передай привет, скажи, что не могу, я на
дежурстве.
Руслан положил трубку и тут увидел, что артистка
протягивает ему деньги.
- Интересно, - сказал Руслан, - какие вы роли в театре
играете?
- Разные, - зло сказала артистка и убрала деньги.
- Я бы вам давал только отрицательные, - сказал Руслан и
продолжал заполнение протокола...
Страховал с крыши Саша Цыплаков. Он был сильно недоволен,
посматривал, как веревка оставляет следы на его рубашке,
которую украшала, между прочим, бабочка.
Володя, уперевшись в крышу ногами, начал спуск. Веревка
скользила сквозь блестящее кольцо карабина, пристегнутого у
него на груди. Крыша кончилась. Она нависала над стеной, и
Володя, слегка оттолкнувшись ногами, повис в воздухе. Стена и
окно были в полуметре от него, в так называемой "мертвой зоне".
чтобы достичь окна, Володя должен был раскачаться в воздухе.
Как и говорил Воронков, окно было открыто...
Володя стал раскачиваться на уровне окна. Цыплаков, не видя
капитана, тщательно страховал. Наконец Володе удалось
схватиться рукой за переплет рамы. Он подтянул ноги к окну и
выпрямился на подоконнике. В эту секунду из квартиры, из-за
тюлевой занавески, он услышал высокий напряженный голос:
- Назад!
Володя просунул голову в окно, отодвинул занавеску и увидел,
что посреди комнаты стоит подросток лет четырнадцати и целится
в него из ружья.
- Руки поднять? - сказал Володя.
- Я буду стрелять! - грозно сказал мальчишка.
- В человека стрелять нельзя, - сказал Володя и спрыгнул в
комнату. Ему мешала веревка. Он высунулся в окно и крикнул:
- Саш, протрави, я здесь!
Володя стоял к мальчишке спиной. Хотя был уверен, что тот не
посмеет выстрелить, все же спина была холодной. Повернулся к
мальчику. Тот все еще стоял с ружьем в руке, но решимости у
него поубавилось.
- Человек - не заяц, - сказал Володя, снимая с груди упряжь
обвязки. - Да и в зайца стрелять тоже...
В квартиру стали звонить.
- Не открывайте! - почти попросил мальчишка.
Мальчишка был самый обыкновенный, джинсовый, голенастый,
узкоплечий. Но глядел волчонком, зубы стиснуты, руки дрожат,
палец на курке. Володя неожиданно для себя взял да и провел
ладонью по его жестким, как щетка, волосам, но интуитивно
почувствовал, что повторять этого не стоит: вырвется мальчишка,
оскалится, падет в истерику. "Ну ладно, ладно, - пробормотал
Володя,- бывает, бывает..." Но гладить больше по волосам не
стал. Мальчишка как-то обмяк, но все еще держал в руках ружье.
- Давай мы сначала ружье поставим на место, - сказал Володя,
взял из его ватных рук ружье и посмотрел - заряжено ли.
Заряжено.
- Серьезный ты мужик, - сказал Володя.
- Я ему все равно отомщу, - сказал мальчишка.
В квартиру звонили непрерывно.
- Отцу? - спросил Володя.
Мальчишка кивнул.
- Он меня избил.
- Это обидно, - сказал Володя, - но с ружьем все равно
нельзя. Как тебя звать?
- Марат. А вы пожарник?
- Альпинист.
- Возьмите меня к себе.
- В секцию?
- Ну хоть бы и в секцию. Я все равно от него убегу. А жить у
вас можно? У меня есть значок "Турист СССР". В квартиру уже не
только звонили, но стучали кулаками.
- А где твоя мама, Марат? - спросил Володя.
- Опять этот идиотский вопрос, - сказал Марат и будто даже
обиделся. - Мамы у меня нет. Она нас бросила. Только по
телефону руководит: бе-бе-бе, двойки-тройки.
- Ну так что же ты на отца-то с ружьем? - возмутился Володя.
- А знаете, как он меня ударил? Со злостью!
Володя пошел открывать.
- Ну, наверное, за дело? - спросил он.
- За маленькое, - сказал Марат. - Можно было просто
объяснить, как советует педагогическая наука - так и так, вы не
правы.
Володя открыл дверь. Там и вправду были очень хорошие
иностранные замки. Воронков печально стоял перед ними.
- Доволен? - спросил он у Марата. Тот не ответил. - Спасибо,
товарищ Садыков.
- Не за что, - сказал Володя и стал собирать свои веревки.
- Запомни мой телефон, Марат, - сказал Володя, поглядывая на
Воронкова, - 33-06-47. Приходи к нам на тренировки. А обижать
тебя мы никому не позволим. Пока.
- А кого спросить? - спросил Марат.
- Садыкова Володю. Или капитана. Позовут. Володя вышел из
квартиры, и за ним сразу же вышел, предварительно прихватив
большую связку ключей, и Воронков.
- Товарищ Садыков, - сказал он, - я хотел бы, чтобы этот
случай не подлежал огласке. Я работаю в министерстве...
- Что же вы на сына руку поднимаете? - зло спросил Володя.
- Довел! - воскликнул Воронков. - Руку! Хорошо, что еще
сдачи не дал. У меня такая работа, вы себе не представляете. Я
ухожу - он еще спит, прихожу - он уже спит. Сколько я вам
должен?
- Я зарабатываю на основном производстве, - ответил Володя и
стал спускаться по лестнице.
- Вы зря, я от чистого сердца... Я вообще не знаю, как мне с
ним справиться. А вас что, отец никогда не трогал?
- Я детдомовский, - ответил Володя с нижней площадки, уходя.
- Я тоже, между прочим, из рабочих! - крикнул вслед ему
Воронков...
Володя и его друзья жили в замечательном городе, на скальные
тренировки можно было ездить за пять копеек на рейсовом
автобусе; восхождение средней сложности отнимало субботу и
воскресенье - горы были рядом. Они стояли над городом,
составляя не только его пейзаж, но и погоду, и многочисленные
хозяйственные заботы, и замечательный отдых горожан. Ледовые и
скальные склоны гор смотрели прямо на центральные проспекты.
На очередную тренировку собралась вся команда: Садыков,
Руслан, Саша, Лида и двое запасных - студент университета
Спартак Ишимбаев и Петр Семушин, приехавший в город на
подготовку к восхождению со строительства большой гидростанции,
где он работал монтажником.
Тренировались на скалах. Проходили сложные участки, били
крючья, страховали - словом, обычная работа. На нижней
страховочной площадке с травинкой в зубах сидел на камне Марат
и посматривал на эти занятия с видом многоопытного
горовосходителя. По случаю тренировки он гордо повесил на
куртку значок "Турист СССР". Видно было, что ему самому
хотелось полазить, но капитан был занят работой и редко погл-
ядывал на подростка. Наконец очередь дошла и до Марата.
- Курсант, - сказал Володя, - пойдем овладевать азами. Он
обнял за плечо Марата и, повернув его лицом к отдыхавшей после
занятий команде, сказал:
- Моряки, это мой друг. Зовут - Марат. Вы, конечно, знаете,
кто такой Марат. Это славный довоенный линкор Балтийского
флота. Так что прошу с Маратом обращаться уважительно. Второе.
Марат будет ходить к нам на тренировки для укрепления
внутренней мощи и постижения общего смысла жизни.
- Я уже многое понял, - сказал Марат.
- Ну, прекрасно. Сегодня мы потренируемся на простеньких
маршрутах. Первое правило скалолазания - три точки опоры...
Володя укреплял на груди у Марата обвязку, продолжая
объяснять. Показал маршрут, по которому должен был лезть Марат.
Маршрут этот и без того был промаркирован ясными жирными
стрелами, нарисованными на скалах.
Марат полез. Он делал это быстро и цепко, Володя страховал
снизу. Все смотрели, как он лезет. А Марату лезть страшно
понравилось. Он поднялся метра на два вверх и, обернувшись,
спросил у Володи:
- А может, без веревки?
- Без сетки, - ответил Володя, - работают только в цирке и
очень большие мастера. А мы не в цирке, и ты не мастер. Вперед!
Марат полез дальше. Внезапно он пошел вдоль скал вправо. Тут
же вскочила Лида Афанасьева. Там, куда двинулся Марат, были
скалы высокой категории сложности.
- Марат, сейчас же уйди влево! - закричала она. Она стояла
рядом с Володей, ожидая, что он поддержит ее приказание, но
Володя молчал. Тогда Лида толкнула его, и в этом полутолчке
полушлепке была не только просьба поддержать ее, но и нечто
другое.
- Если взялся, пусть лезет, - тихо сказал Володя, не спуская
глаз с Марата.
Марат и сам был бы рад уйти на старый маршрут, но не знал,
как это сделать. Он понял, что совершил легкомысленную ошибку и
ему сейчас здорово нагорит от капитана. Однако Володя, видя,
как трудно мальчишке, совсем не ругался, а, наоборот, говорил
нечто подбодряющее.
- Так, не забывай про три точки опоры... нет, руку
сначала... еще, еще тянись, там зацепка есть...
Марат, будто распятый на стене, пытался дотянуться до
зацепки. Вдруг он посмотрел вниз и вот тут испугался. Вся
команда стояла далеко, в невообразимой глубине. Марат сделал
отчаянное усилие и... сорвался. Впрочем, никуда он не полетел,
а просто повис на страхующей веревке. Володя быстро спустил
Марата вниз. Мальчишка дрожащей рукой пытался отстегнуть
карабин от страхующей веревки, но Володя остановил его.
- Ты хочешь, - сказал Володя, - чтобы я к тебе относился как
к мужчине?
Марат кивнул, хотя не понимал, к чему клонит капитан.
- Тогда снова пройди этот маршрут. Только без всяких
фокусов. Прямо по стрелам. Ну? Вперед, курсант!
Марат вздохнул, и хотя понимал, что его воспитывают, а этого
он совершенно не терпел, все же сдержался, полез вверх. Однако
его снова захватило это прекрасное чувство владения своим
телом, на середине маршрута он почувствовал удовольствие, к
концу радость. А когда он вылез на вершину скалы, улыбнулся
настолько широко, насколько мог...
Когда по некрутой тропинке счастливый Марат спустился вниз,
он увидел, что его подвиг забыт, только Лида мельком взглянула
на него и улыбнулась, а все сгрудились вокруг Володи, читающего
какое-то письмо.
Марат тоже стал слушать.
- "... В связи с создавшейся обстановкой на строительстве,
читал капитан, и невозможностью проведения подобных работ на
отвесных скалах силами имеющегося в наличии состава Главное
управление Министерства, Генеральная дирекция строительства
убедительно просят сборную команду республики по альпинизму
провести указанные работы... в кратчайший срок... дело всей
республики..." Петя?
Все посмотрели на Петю Семушина.
- Там метров сорок будет примерно, - сказал Петр. - Камень
висит прямо над зданием компрессорной.
- Камень большой? - спросил Руслан.
- Десять примерно на десять, на пять.
Все замолчали.
- Может, рвануть хорошенько, и он пройдет мимо? - Руслану
нравились резкие варианты жизни.
- Ему там деваться некуда, - ответил Петя. - Он пойдет прямо
на здание. И единственную дорогу перекроет. Там он держится на
честном слове. А район у нас сейсмический. Потихоньку трясет
почти каждый день.
Здесь взорвался Саша Цыплаков.
- Я не понимаю, почему обязательно мы? Там висит, тут горит,
там прорвало... Ну и что? В конце концов, у нас есть службы
специальные. Мы занимаемся спортом, мы участвуем в первенстве
Советского Союза! Ключ перед нами!
Здесь Саша выхватил из портфеля кучу фотографий и бросил их
на траву.
- Кто это все будет лезть? "Желтый пояс"? "Зеркало"? Где сам
Сеня Чертынский сорвался! И вместо подготовки мы будем
заниматься какой-то... лабудой! Почему обратились именно к нам?
- Они обратились ко мне, - тихо сказал Петя, - как к
альпинисту. А я их направил в адрес команды, в которой я состою
как запасной.
- Ну, спасибо, Петя, - в сердцах сказал Саша, - ты оказал
большую услугу команде. Как запасной.
- Спокойно, моряки, - сказал Володя. - Конечно, все это не
вовремя. У нас куча проблем... но отступать нам, кажется,
некуда.
- Там люди могут погибнуть, - сказал Петя.
- Мы тоже можем погибнуть, из-за того что не подготовились к
горе! - мрачно сказал Саша.
- Сашка! - воскликнула Лида и сильно ударила Цыплакова по
спине. - Дурак ты невозможный!
- Ну и тяжелая рука у тебя, - сказал Саша.
- А ты не каркай! - вставил Руслан. Марат подошел к Володе и
спросил его, заглядывая в глаза:
- Ты возьмешь меня с собой?
- Нет, - сказал Володя.
Замечательным утром, солнечным и ясным, Володя и Лида шли по
красивой аллее, в глубине которой виднелось двухэтажное белое
здание.
- Это ты мне звонил на работу? - спросила Лида.
- Когда?
- Позавчера.
- Я.
- Я как раз улетала в санрейс.
- Что-нибудь серьезное было?
- Острая сердечная недостаточность.
Лида сказала это многозначительно, слишком многозначительно.
Но Володя промолчал.
- Ты звонил, я тебе была нужна? - продолжала она.
- Сашка мне помог.
- Жалко, что это было такое депо, в котором мог помочь тебе
Сашка, а не я.
Володя остановился.
- Лид, - сказал он, - у нас с тобой был договор.
- Да, да, - сказала Лида, - извини... Вон и Сашка, -
добавила она с деланным оживлением, разглядев в конце аллеи
спешившего Цыплакова. По случаю субботы он был в спортивном
костюме, шел пританцовывая.
...Они увидели Сеню издали и, когда увидели, напряглись,
разговор сник. Он сидел на скамейке в самом конце аллеи и,
сощурив близорукие глаза, смотрел на них. Было рано, и совсем
немного больных в байковых пижамах и халатах мелким шагом
устремлялись к процедурному корпусу. Узнав приближавшихся к
нему, Сеня Чертынский встал, морщась от боли, и, опираясь на
палку, не твердо пошел навстречу. "Стойте, стойте! - кричал он.
- Я сам к вам подойду!" Володя, Саша и Лида остановились и стоя
смотрели, как Сеня, борясь с неуверенностью в шагах и пытаясь
одновременно скрыть эту неуверенность, приближался к ним.
Первой не выдержала Лида, она подбежала к Семену и обняла
его.
- Черт! - сказала она. - Это немыслимо. Я сама врач, но все
это... Ты - гений!
- Это еще что! - гордо воскликнул Сеня. Он был страшно
возбужден, глаза блестели. - Смотрите!
Сеня, опираясь о палку, стал медленно приседать. Тут страх
промелькнул на его лице, неуверенная улыбка погасла, и
неизвестно чем бы этот опыт закончился, если бы Володя резко не
подоспел. Сеня повис у него на руках, встал.
- Не вышло, - печально сказал он. - А в палате два раза
приседал.
- Это потрясающе! - сказала Лида. - Я ведь видела твой
рентген... Тогда кто-то пошутил: "Кузнечик коленками назад". Я
думала, коляска на всю жизнь. В лучшем случае. Чтобы так
разработать лавсановые связки...
- Как родные, - сказал Сеня. - Я их уже полюбил. И он
погладил свои колени.
- Сеня! - как бы между прочим сказал Володя. - А мы ведь на
Ключ собрались.
Сначала Сеня ухмыльнулся и, кажется, хотел что-то сострить,
но через секунду помрачнел. Понял, зачем пришли.
- Поздравляю, - сказал он.
- А что так? - спросил Володя. - Думаешь, не пройдем?
- Я "зеркало " не прошел. "Желтый пояс" пролез. Там метров
семьдесят и порода мягкая, как речной песок. Взяться не за что,
все гниль. Но пролез. А на "зеркале" у меня было четыре
попытки. Погода была идеальная, сухо. Я был в прекрасной форме.
Кто будет лезть "зеркало"? Конечно, Саша?
- Да, - сказал Саша. - Наверно, я.
- Тогда я тебе, Саша, дам совет от чистого сердца: если с
первого раза "зеркало" не пройдешь, второй раз не пытайся.
- Почему? - резко и вдруг недобро спросил Саша.
- Потому что я не хочу присутствовать на твоих похоронах, -
ответил Сеня, повернулся и, не прощаясь, пошел к больнице,
опираясь на палку.
- Я, между прочим, не собираюсь помирать! - крикнул ему
вслед Саша, но Сеня не обратил никакого внимания на эту фразу.
Он уходил от них, стоявших группой, и даже со спины было
видно, что с ним сделал этот год, это пятимесячное лежание, а
потом пятимесячное обучение тела. В его столь недавно легких и
сильных ногах мышцы и сухожилия съежились, похудели,
сморщились, а иных вовсе нет - заменены бог знает чем, не
своим... Он был, конечно, тем же самым Сеней Чертынским по
альпинистской кличке Черт, тем же самым, только немного другим,
потому что он уже знал то, что они трое не знали. Видать -
видали, но со стороны. А он-то уже знал и видел свою
собственную смерть. В секунды срыва, в целые сто лет полета его
ожгла тогда мысль - не падение, не травма, не невезуха -
смерть! Он боролся с ней. Он, как и Миша Хергиани, боролся до
последнего мига и сумел, как и Миша, перевернуться в воздухе,
чтобы грохнуться о камни не головой. Ногами. Но Миша падал
долго. Да, долго. Сеня коротко. Это был страшный, плотный звук,
когда тебя всего припечатывает о что-то не плоское и твердое. И
дикое, удивительно нелепое ощущение неповиновения собственного
тела. А боль боль потом, да и не главное это, не главное. Боль
- это сладкое возвращение оттуда. И ежедневный вид иглы, через
которую извергается в воздух серебряным фонтанчиком что-то, что
сейчас же разбежится сладкой тревогой по твоим венам... и
всякие слезы... цветы в стакане... фрукты, засыхающие у стопки
чужих книг на тумбочке, - все это уже, моряки, неважно, все это
потом. Сеня уходил, сказав свое слово, и никто не решился его
остановить. Но внезапно он наткнулся на какую-то мысль,
пошатнулся, палка с резиновым наконечником уперлась в трещину в
старом асфальте больничного двора. Сеня обернулся, посмотрел,
криво усмехнулся, будто гнев проглотил.
- Я ничего не хочу накаркать, - сказал он. - Я вообще
считаю, что "зеркало" могут в нашей стране пройти два человека
я и ты. Ну и еще, конечно, Миша Хергиани. Но Миша давно погиб,
а мне "зеркало" подарило лавсановые связки. Так что давай,
двигай. Пуля - дура, штык - молодец!
Саша выслушал все это, как родитель выслушивает капризного
ребенка.
- Где ты сорвался? - спросил он.
- Увидишь! - ответил Сеня - Мимо не пройдешь. Ребята!
обратился он к Лиде и Володе. - Извините, у нас промежсобойчик.
Сеня, обняв Сашу за плечо, отвел его в сторону.
- Я уже скоро год лежу здесь, - сказал он. - Я имел
возможность подумать. Я этот год лежал и ждал, кто ко мне
придет и скажет: "Черт, мы собрались на Ключ. Скажи, где ты
сорвался". И я решил попросить этого человека, как бы там ни
вышло у него на этом проклятом "зеркале", вернуться и сказать,
что пройти его невозможно. Я думал, что это будешь ты, Саша, и
я, как видишь, не ошибся.
- Я не понял, - сказал Саша. - Зачем это нужно?
- Ну, не затем, чтобы оправдать меня, уверяю тебя. Я хочу,
чтобы за этой стеной укрепилась слава непроходимой. Вообще. Раз
ее не прошел я и не прошел ты, значит, другим там делать
нечего.
- Ну и что бы это дало?
- Это дало бы, Саша, очень хорошие результаты. Туда бы
больше никто не ходил. Там бы не было несчастий. А если ты
пролезешь ее, то за тобой пойдут другие.
- Но в этом и состоит дух альпинизма - преодолевать. Сеня
подумал немного над его словами, стоял, глядел в землю, будто
искал слова в потресканном асфальте больничного двора.
- Знаешь, Саша, ты всегда был каким-то странным, - наконец
сказал Семен. - Может быть, до тебя не сразу дошло? Может, ты
еще подумаешь над моим предложением?
- Да, - жестко сказал Саша. - Я подумаю. На "зеркале".
Самосвалы шли один за другим, пыль над дорогой поднималась
столбом. Здание компрессорной станции было построено над
бурной коричнево-грязной рекой, практически на полочке, где
едва умещались само здание и дорога. Володя посмотрел вверх -
действительно, среди рыжих отвесов торчал, чуть наклонившись,
этот проклятый камень, и деться в случае падения, как
справедливо заметил Петр Семушин, ему было некуда. От
компрессорной, от круглых емкостей с воздухом - ресиверов шли
вдоль реки трубы, туда, где в пыли и зное вставало тело
огромной плотины. Володя сидел на камне у обочины дороги, жевал
какую то травиночку, посматривая наверх.
Прямо над ним на скалах уже работала вся команда, висели
белые и оранжевые веревки, стучали молотки, забивались крючья,
поблескивали тонкие металлические лестницы. Володя поглядывал
на проходящие машины, ждал. Наконец возле него остановился
небольшой вездеход, из-за руля вышла - ну, легче всего было бы
написать "молодая, красивая женщина, одетая в джинсы и в
темно-синюю рубашку". В руках у нее была строительная каска.
Она мельком взглянула на Володю и стала внимательно
рассматривать происходящее на скалах.
Все было и все выглядело именно так. Однако дама, не без
некоторой элегантности покинувшая открытый автомобиль с грубым
народным названием "козел" и несколько раз по-мужицки пнувшая
кроссовкой "Адидас" оба передних колеса, требует нашего более
внимательного рассмотрения. Во-первых, с ней все здоровались.
Все проезжавшие самосвальщики считали своим долгом высунуться
из кабины и сказать что-то типа "здрасьте", а дама, мельком
глянув на каждого, чуть поднимала руку, как престарелый
главнокомандующий, и отвечала коротко - "привет". Во-вторых,
она была хороша той недостижимой в городах привлекательностью,
которой одаривают горы, леса, тундры, моря скромных геологинь,
изыскательниц, топографинь, археологинь. Без драгоценностей и
липовой косметики входят они в московские, ленинградские,
новосибирские компании, и пламя свечей начинает колебаться, и
мужчины, не какие-нибудь тридцатилетние юноши, а мужики
настоящие, молча приподнимаются с югославских диванов, готовые
тут же идти за незнакомкой в неведомые края, оставляя в снегах,
по краям дороги своего бегства разбитые должности, обломки
карьеры и совершенно новенькие, свеженаписанные исполнительные
листы алиментов. От вошедших пахнет полынью, степными звездами.
В словах - истина, в глазах - бездна. Трепещут обриллиантенные
жены, страх поднимается к горлу, умная ненависть ограненными
камушками сверкает в глазах. Но нет, нет, милые, не по души
ваших мужей прибыли эти временные ангелы. Вон в прихожей все
вытирает и вытирает ноги, ступить не решаясь на финские паласы,
тот, кто пришел вместе - двухметровый и чернобровый, седеющий
или лысеющий, с глазами, промытыми таежными ручьями, со
скулами, продубленными ледниковыми ветрами, с руками, которые
тут же хочется лепить из глины, вырубать из камня. И тихо сядет
на пол, как собака у ног хозяина. О, женщины, прибывшие
издалека! Какие за вами тянутся чернобурые хвосты далеких тайн!
Какие ясные звезды горят у вас во лбу! Какое истинное
целомудрие приобретено среди сотен сильных и красивых мужчин,
половина из которых влюблена в вас тайно!
В какие причудливые, горожанам ну совсем непонятные, формы
выливается эта любовь, которую принято называть "настоящая"!
Идут через перевалы по две недели на лыжах, чтобы на базе
полчаса чайку - именно чайку - попить при любимых глазах. А
потом - обратно, полгода вспоминать эти полчаса. И самоЛеты
тяжелые гоняют с восточного сектора Арктики в западный, и
деньги пачками в полыньи швыряют, и письма в стихах сочиняют, а
потом загружают радиосеть, передавая в эфир эти любовные
романы. Но уходят женщины, пришедшие издалека, уходят как
парусник, помаячат на горизонте белыми материями, а уж утром
пусто, нет ничего, хоть криком кричи. На востоке, на севере, в
горах, в степях их звезда. Сидят у своих костров, спят на
мазутном брезенте в вертолетном углу, до старости не сдаются на
милость панельным, многоквартирным тюрьмам. Терпят, ждут. Чего?
Неизвестно.
Въехавшая в нашу повесть на казенном автомобиле дама была,
несомненно, из описанного выше клана, однако с некоторыми
новейшими добавлениями: одевалась просто, но тщательно
продуманно, следила за собой, за прической, лицом, руками, и
это, конечно, позволит отнести ее к прекрасным женщинам,
прибывшим издалека, но, несомненно, в этом нетрудно убедиться,
новой формации.
Володя счел, что сидеть в присутствии дамы не совсем
уместно, и поэтому встал. Тут женщина обратила на него внимание
и спросила:
- Вы не знаете, когда они слезут?
- Вам нужен Садыков? - спросил Володя.
- Садыков, - ответила женщина...
- Садыков - я, - сказал Володя.
- Я заместитель главного инженера, - сказала женщина. Юнна
Александровна Ковальская. Мы будем работать вместе. Для начала
мне нужно подняться наверх, к району работ. Володя посмотрел на
Ковальскую.
- У вас, конечно, нет никакой подготовки? - спросил он.
Ковальская усмехнулась.
- На втором курсе, по-моему... какой-то поход... Клухорский
перевал... сван-инструктор, который предлагал мне выйти за него
замуж... Нет, никакой подготовки.
- Сваны, особенно инструкторы, редко ошибаются, - сказал
Володя. - А вот наверх мы с вами, Юнна Александровна, сегодня
не поднимемся.