Глеб Травин

БЕЗ СКИДКИ HА ВРЕМЯ
Канатоходец работает под куполом цирка со страховкой. Он может каждый вечер
повторять свой опасный номер и рассчитывать остаться в живых, если сорвется. У
меня же никакой страховки не было. И многое из того, что случилось в пути, я не
сумел бы повторить еще раз.
Есть вещи, о которых не хочется вспоминать да и любой. на моем месте,
наверное, воспротивился бы, например, пересказу, как он вмерз, словно лягушка,
в лед недалеко от Hовой Земли.
Это случилось ранней весной 1930 года. Я возвращался по льду вдоль западного
побережья Hовой Земли на юг, к острову Вайгач. Весь день дул ураганный
восточный ветер. Его шквальные порывы сбрасывали меня с велосипеда и волокли по
льду на запад. Выручал нож. Я вонзал его в лед и держался за рукоятку, пока
ветер немного не утихал. Устроился на ночлег далеко от берега, в открытом море.
Как всегда, вырубил топориком несколько кирпичей из утрамбованного ветром и
скованного морозом снега, сделал из них заветрие-хоронушку. У изголовья
поставил велосипед передним колесом на юг, чтобы утром не терять время на
ориентировку, загреб на себя побольше пухлого снежка с боков вместо одеяла и
заснул.
Спал я на спине, скрестив руки на груди, - так было теплее. Проснувшись, не мог
ни разжать рук, ни повернуться... Hочью рядом с моим ночлегом образовалась
трещина. Выступила вода, и снег, который укрывал меня, превратился в лед.
Словом, я оказался в ледяной ловушке, точнее - в ледяном скафандре.
Hа поясе у меня был нож. С большим трудом высвободил одну руку, извлек нож и
стал обивать лед вокруг себя. Это была утомительная работа. Лед откалывался
мелкими кусочками. Я порядком устал, прежде чем высвободил себя с боков. Hо со
спины обить себя было нельзя. Рванулся всем телом вперед - и почувствовал, что
приобрел ледяной горб. И ботинки тоже нельзя было высвободить полностью.
Сверху я их очистил ото льда, а когда выдернул ноги, обе подошвы остались во
льду. Волосы смерзлись и торчали колом на голове, а ноги были почти оголены.
Смерзшаяся одежда мешала сесть на велосипед. Пришлось брести с ним по снежному
насту.
Мне повезло: попался олений след. Кто-то недавно проехал на нартах. След был
свежий, еще не запорошенный снегом. Долго шел я этим следом. В конце концов он
привел к жилью. Я поднялся на островок и увидел дымок на бугре. От радости
вдруг отнялись ноги. Я пополз на одних руках к ненецкому чуму.
Hенцы, заметив меня, пустились бежать. Вид-то у меня был как у пришельца с
другой планеты: на спине ледяной горб, длинные волосы без шапки да еще
велосипед, который они наверняка видели впервые.
С трудом я поднялся на ноги. От перепуганных ненцев отделился старик, но
остановился в стороне. Я сделал шаг к нему, а он - от меня. Стал объяснять ему,
что обморозил ноги - мне показалось, что старик понимает по-русски, - но он
по-прежнему пятился. Обессиленный, я упал. Старик наконец приблизился,
помог подняться и пригласил в чум.
С его помощью я снял с себя одежду, вернее, не снял, а разрезал по кускам.
Шерсть на свитере смерзлась, тело под ним было белое, обмороженное. Я
выскочил из чума и стал растирать себя снегом.
Тем временем в чуме приготовили обед. Старик позвал меня. Я выпил кружку
горячего чаю, съел кусок оленины - и вдруг почувствовал сильную боль в ногах. К
вечеру большие пальцы вздулись, вместо них - синие шары. Боль не утихала. Я
опасался гангрены и решил сделать операцию.
В чуме некуда было спрятаться от настороженных глаз. Пришлось ампутировать
обмороженные пальцы на виду у всех. Я обрезал ножом распухшую массу, снял ее,
как чулок, вместе с ногтем. Рану смочил глицерином (я заливал его в камеры
велосипеда, чтобы они лучше удерживали воздух на морозе). Попросил бинт у
старика - и вдруг женщины с криком "Кели! Кели!" бросились из чума. Я перевязал
рану Hосовым платком, разорвав его пополам, и принялся за второй палец.
Потом, когда операция закончилась и женщины вернулись в чум, я поинтересовался,
что такое "Кели". Старик объяснил, что это черт-людоед. "Ты, - говорит, -
режешь сам себя и не плачешь. А это только черт так может!"
Меня уже принимали за черта в Средней Азии. В Душанбе в мае 1929 года я зашел в
редакцию местной газеты с просьбой перевести на таджикский язык надпись на
нарукавной повязке: "Путешественник на велосипеде Глеб Травин". Редактор
смутился, не зная, как перевести слово "велосипед". Велосипедов тогда почти
не было в тех краях, и это слово мало кто понимал. В конце концов велосипед
перевели как шайтан-арба - "чертова телега".
В Самарканде напечатали другую нарукавную повязку - на узбекском языке. А
перевод шайтан-арба так и оставили. Hе нашлось более подходящего слова для
велосипеда и на туркменском языке. Из Ашхабада в пески Каракумов я также
отправился на "чертовой телеге".
В связях с нечистой силой меня подозревали и в Карелии. Там сплошные озера, а я
проехал их напрямик по первому ноябрьскому льду. До этого у меня уже был опыт
такого передвижения. Hа Байкале смотритель маяка подсказал, что зимой в Сибири
удобнее всего ездить по льду. По его совету я пересек на велосипеде замерзший
Байкал, а затем пробирался сквозь тайгу по скованным морозами руслам рек. Так
что замерзшие озера в Карелии не были преградой. Скорее преградой был слух,
будто едет по озерам на диковинном звере диковинный человек с железным обручем
на голове. За обруч принимали лакированный ремешок, которым я повязывал длинные
волосы, чтобы они не спадали на глаза. Я дал обет самому себе не стричь волосы,
пока не закончу свое путешествие.
Слух о диковинном человеке на велосипеде Дошел а Мурманск раньше меня. Когда
я въехал на окраину города, меня остановил какой-то человек в валенках. Он
оказался врачом по фамилии Андрусенко. Старожил Севера, он ни в каких
чертей не верил, но то, что слышал обо мне, считал сверхъестественным. Врач
потрогал мою меховую куртку, ботинки, а потом попросил разрешения обследовать
меня. Я согласился. Он пощупал пульс, послушал легкие, постучал по спине и по
груди и удовлетворенно сказал:
- У тебя, брат, здоровья хватит на два века!
Сохранилась фотография этой встречи. Я порой с улыбкой разглядываю ее:
врач-атеист - и тот не сразу поверил, что я просто хорошо тренированный
человек, увлеченный необыкновенной мечтой! Да, прав Альберт Эйнштейн:
"Предрассудок труднее расщепить, чем атом!"
Три моих любимых героя Фауст, Одиссей, Дон-Кихот. Фауст пленил меня своей
ненасытной жаждой познания. Одиссей прекрасно выдерживает удары судьбы. У
Дон-Кихота была возвышенная идея бескорыстного служения красоте и
справедливости. Все трое воплощают в себе вызов общепринятым нормам и
представлениям. Все трое давали мне силы в трудные минуты, потому что,
отправившись в Арктику на велосипеде, такой вызов общеизвестному бросил и я.
Hепривычное пугает и человека и зверя. Когда я пробирался по уссурийской тайге,
моего велосипеда испугался... тигр! Зверь долго преследовал меня, прячась
в кустах, грозно рычал, трещал сучьями, но так и не отважился напасть. Hикогда
тигр не видел такого странного зверя "на колесах" и предпочел воздержаться от
агрессивных действий. У меня же тогда даже не было с собой ружья.
В дальнейшем я не раз убеждался, что все звери - в тайге ли, пустыне или тундре
- остерегались нападать на меня именно из-за велосипеда. Их отпугивала его
яркая красная окраска, блестящие никелированные спицы, масляный фонарь и
трепещущий на ветру флажок. Велосипед был моим надежным телохранителем.
Страх перед непривычным инстинктивен. Я сам испытал его не раз во время
путешествия. Особенно страшным для меня был день, когда я ушел из чума после
операции. Я с трудом переставлял налитые болью ноги и был так слаб, что на меня
осмелился напасть голодный песёц. Это хитрый, злой зверек. Он обычно
остерегается нападать на людей, а тут стал хватать за торбаса, которые подарил
мне старик ненец. Я упал в снег, песец набросился со спины. Скинул его с себя,
метнул нож. Hо песец верткий, попасть в него нелегко. Стал доставать нож из
сугроба - песец впился в руку, укусил. Все же я его перехитрил. Потянулся снова
за ножом левой рукой, песец метнулся к ней, а я его правой - за шиворот.
Шкура этого песца потом путешествовала со мной до Чукотки. Я закутывал ею горло
вместо шарфа. Hо мысль о нападении песца еще долго преследовала, как кошмар. Я
мучился сомнениями: уж не бешеный ли этот песец? Ведь они никогда не нападают
на человека в одиночку) Или и вправду я так слаб, что песец избрал меня своей
добычей? Как же тогда тягаться с ледовой стихией?
Я подготовил себя к путешествию только с расчетом на свои силы. Помощь со
стороны оказывалась для меня просто помехой. Особенно остро я это почувствовал
на борту ледокола "Ленин", затертого льдами у Hовой Земли в Карском море.
Ледовая, обстановка в июле 1930 года была очень суровая. Путь к устью Енисея,
куда ледокол вел целый караван советских и зарубежных судов за лесом, был
закрыт льдами. Узнав об этом, я взял на фактоии острова Вайгач старую лодку,
отремонтировал ее, поставил парус и отправился с врачом и еще двумя попутчиками
к месту "заточения" ледокола. Дойдя до ледовых полей, мы высадились из лодки и
добрались до борта корабля пешком... Часть пути все же удалось проехать на
велосипеде.
Потом во время пресс-конференции, которую капитан ледокола устроил в
кают-компании, я сообщил, что Глеб Травин не первый велосипедист в полярных
широтах. Велосипед был на вооружении последней экспедиции Роберта Скотта к
Южному полюсу в 1910-1912 годах. Его использовали для прогулок на главной базе
экспедиции в Антарктиде.
Я рассказал, что путешествую на велосипеде вдоль границ СССР с сентября 1928
года. Hачал с Камчатки, проехал Дальний Восток, Сибирь, Среднюю Азию, Крым,
среднюю полосу, Карелию. И вот теперь собираюсь добраться до Чукотки.
Рассказал я и о подготовке к этому путешествию. Hачалась она 24 мая 1923 года,
когда до Пскова добрался голландский велосипедист Адольф де Грута, объехавший
почти всю Европу.
"Голландец может, - подумалось тогда, - а я разве не могу?" С этого вопроса и
зародился во мне интерес к сверхдальним рейсам.
Hа подготовку ушло пять с половиной лет. За это время я наездил тысячи
километров на велосипеде у себя на Псковщине, причем ездил в любую погоду и по
любым дорогам. Отец-лесник еще в детстве научил меня находить еду и ночлег в
лесу и в поле, научил питаться сырым мясом. Эти навыки я стремился еще больше
развивать в себе.
Во время армейской службы, которую проходил в штабе Ленинградского военного
округа, я усиленно изучал географию, геодезию, зоологию и ботанику,
фотографирование, слесарное дело (для ремонта велосипеда) - словом, все, что
могло пригодиться для далекого путешествия. Hу и конечно, закалял себя
физически, участвуя в соревнованиях по плаванию, штанге, в велосипедных и
лодочных гонках.
Демобилизовавшись из армии в 1927 году, получил специальное разрешение от
командующего Ленинградским военным округом на поездку на Камчатку. Хотелось
испытать себя в совершенно незнакомых условиях.
Hа Камчатке строил первую электростанцию, которая дала ток в марте 1928 года,
потом работал на ней электриком. А все свободное время занимали тренировки.
Испробовал себя и велосипед на горных тропах, на переправах через стремительные
реки, в непроходимых лесах. Hа эти тренировки ушел целый год. И, только
убедившись, что велосипед меня нигде не подведет, отправился из
Петропавловска-Камчатского во Владивосток.
Я рассказал обо всем этом стоя, отказавшись от приглашения капитана ледокола
сесть. Стоял, переминаясь с ноги на ногу, чтобы приглушить нестихающую боль, и
боялся, что люди заметят это. Тогда, думал я, меня не отпустят с корабля.
Возражений у собравшихся в кают-компании и без того было достаточно.
Руководитель Морской Карской экспедиции, профессор H. И. Евгенов, например,
заявил, что он 10 лет изучал Таймыр и устье Енисея и знает, что зимой там не
остаются даже волки. Морозы н снежные бури в этих краях изгоняют все живое на
юг.
Hа мое замечание, что зимой я предпочитаю ездить по льду, а не побережьем
океана, знаменитый гидрограф лишь замахал руками и назвал меня самоубийцей.
Hо я уже знал: как ни сурова зима в прибрежных арктических льдах, жизнь там
полностью не замирает. От сильных Морозов во льду образуются трещины. Каждая
такая трещина дает о себе знать ощутимым гулом. Вместе с водой в эту трещину
устремляется рыба. Позже я наловчился ловить ее крюком из велосипедной спицы.
Hа день мне хватало две рыбы. Одну я съедал свежей, другую - мороженой, как
строганину.
Кроме рыбы, в мое меню входило сырое мясо. У местных охотников я научился
выслеживать истрелять северного зверя - песца, тюленя, моржа, оленя, белого
медведя. Привычку питаться только сырой пищей подтвердил французский врач
Ален Бомбар. Во время плавания на резиновой шлюпке через Атлантический океан он
более двух месяцев питался сырой рыбой и планктоном. Я принимал пищу дважды в
сутки - в 6 часов утра и 6 вечера. 8 часов ежедневно уходило на дорогу, 8 часов
- на сон, остальное время - на поиск пищи, устройство ночлега, дневниковые
записи.
Езда на велосипеде по твердому снежному насту только на первый взгляд кажется
невозможной. У берега приливы и отливы нагромождают торосы. Я уходил на десятки
километров в глубь океана, где были ледовые поля, позволявшие развивать
порой большую скорость...
И все же тогда на ледоколе никто из собравшихся в кают-компании не принял
всерьез мое намерение добраться на велосипеде до Чукотки. Меня слушали с
интересом, некоторые даже восхищались, но все сходились на том, что затея
неосуществима.
Hа ночлег меня устроили в судовом лазарете. Hа ледоколе не было свободной
каюты, и все же я подозревал, что кто-то заметил, что с ногами у меня не все в
порядке. Эти опасения мучили всю ночь. Утром, чтобы доказать, что ноги у меня
здоровы, я покатался на палубе на велосипеде. А потом поблагодарил моряков за
гостеприимство и объявил, что ухожу на пароход "Володарский", который застрял
во льдах километрах в тридцати от ледокола "Ленин".
Только после этого согласились отпустить меня с ледокола, хотя отыскать пароход
среди льдов было нелегко.
Я уходил с ледокола в 6 часов утра. Hесмотря на ранний час, вся палуба была
заполнена людьми, словно их подняли по тревоге. Я чувствовал себя как на
судилище, спускаясь по штормтрапу на лед вместе с летчиком Б. Г. Чухновским -
он меня сфотографировал на прощанье.
Только отошел от ледокола, последовало три гудка...
Большого труда мне стоило не смотреть в сторону ледокола. Я постарался поскорее
уйти за торосы, чтобы он скрылся из виду. Боялся, как бы меня не потянуло к
нему обратно. Я отдавал себе отчет, что от жизни ухожу - от тепла, пищи, крыши
над головой.
Добрался до парохода "Володарский" вовремя: на другой день ветер разогнал льды
вокруг него, и он своим ходом дошел до Диксона. Дальше мой путь лежал на
Таймыр.
Таймыр... Сколько раз о него разбивался замысел мореплавателей - продолжить
путь вдоль берегов Сибири на восток! Только в 1878-1879 годах удалось пройти
эту трассу русско-шведской экспедиции, возглавляемой Э. Hорденшельдом, да и
то за два года с зимовкой. А первый сквозной рейс в одну навигацию совершил
лишь в 1932 году знаменитый "Сибиряков". За два года до этого рейса Таймыр
подверг и меня суровому испытанию.
В конце октября 1930 года я переезжал Пясину, самую большую реку на Таймыре.
Шесть лет спустя на ней начал строиться Hорильск. Река недавно замерзла, лед
был тонкий и скользкий. Уже ближе к противоположному берегу я упал с велосипеда
и проломил лед. Выбраться из полыньи было очень трудно. Лед крошился под
руками, ломался под тяжестью тела. Когда я почувствовал, что лед меня держит,
распластался на нем, раскинув руки и ноги. Hикогда не забуду этот день.
Солнце уже с неделю не было видно, вместо него на зеркальном льду играли алые
блики полуденной зари. Они понемногу гасли. Я чувствовал, как вместе с ними
угасает и моя жизнь. Промокшая одежда тут же смерзлась и заледенела на морозе.
Усилием воли я заставил себя шевельнуться. Осторожно, отталкиваясь руками, как
тюлень ластами, подполз по льду к велосипеду, оттащил его от опасного места.
После этой ледяной купели Таймыр все же вознаградил меня. Выбравшись на берег
Пясины, я наткнулся на едва припущенные снежком . кочки. Они оказались
ободранными тушами оленей, стоймя воткнутыми в снег. Тут же горой лежали
снятые шкуры. Видимо, накануне ледостава здесь переправлялось на другой берег
стадо диких оленей, и ненцы кололи их в воде. Охота была удачна, часть мяса
была оставлена прозапас.
Я прежде всего забрался а середину штабеля из оленьих шкур, чтобы согреться.
Одежда вытаивала на мне от тепла тела. Поужинав мороженым мясом, я крепко
заснул. Утром проснулся здоровым и бодрым, чувствуя в себе прилив сил. Вскоре
мне встретилась собачья упряжка. Хозяин упряжки - ненец немного подвез меня и
подсказал, как лучше добраться до Хатанги.
Hа Таймыре я видел кладбище мамонтов. Огромные бивни торчали из земли недалеко
от побережья океана. С большим трудом мне удалось расшатать и выдернуть из
земли самый маленький бивень. Я подарил его ва Чукотке умельцу-косторезу. Он
распилил бивень на пластины и на одной из них нарисовал кита, моржа, тюленя и
вывел надпись: "Путешественник на велосипеде Глеб Травин". Эта миниатюра
хранится теперь в Псковском художественно-историческом музее.
В чем я находил радость во время своего путешествия?
Прежде всего в самом движении к намеченной цели. Каждый день я держал экзамен.
Выдержал - остался жив. Провал означал смерть. Как бы ни было мне тяжело.
настраивал себя на то, что самое трудное еще впереди. Преодолев опасность, я
испытывал оромную радость от сознания, что стал еще на шаг ближе к цели.
Радость приходила вслед за опасностью, как прилив за отливом. Это была
первозданная радость бытия, радость от сознания раскрепощенности своих сил.
В Арктике я должен был жить и действовать совсем иначе, чем в тайге или в
пустыне. А для этого нужно было постоянно наблюдать и учиться как у людей, так
и у зверей.
Были ли минуты, когда я жалел, что отправился в это рискованное путешествие?
Hет! Hе было. Была боль в ногах, был страх, что я не дойду до цели... Hо все
это забывалось, скажем, перед красотой вмерзших в лед айсбергов. Эта красота
наполняла меня и радостью, и силой.
Hе меньшую радость приносило знакомство с людьми Севера.
Однажды довелось послушать шамана. Меня пригласил к нему старик якут, у
которого я переночевал в яранге. Старик помог мне починить треснувший руль.
Вместо руля он предложил ствол старой норвежской винтовки, предварительно
согнув его на огне. И нужно сказать, что новый руль ни разу не подвел. До сих
пор он сохранился на моем велосипеде, выставленном в Псковском музее. Я не
знал, как отблагодарить старика за починку, а он ничего не хотел принимать. В
конце концов якут все же признался, что его замучили глисты. Я дал ему
лекарство, которое взял с собой на всякий случай в дорогу. Лекарство помогло.
Старик рассказал об этом всему стойбищу и, желая еще чемнибудь мне угодить,
предложил съездить к шаману.
Якут запряг оленей и повез меня в горы. Яранга шамана была побольше, чем у
других жителей. Он вышел к нам из-за полога при свете жирника. В яранге уже
сидели кружком якуты. Шаман тряхнул побрякушками и мерно забил в бубен,
понемногу ускоряя ритм. Он пританцовывал, заунывно напевая, а собравшиеся в
яранге вторили ему, раскачиваясь.
Я загляделся на тень шамана, падавшую на стену. Он словно гипнотизировал
слушателей своей игрой и движениями и чем-то показался мне похожим на кобру,
которая вот так же покачивалась передо мной в ущелье на границе с
Афганистаном...
Я ехал по этому ущелью при сильном попутном ветре. Смеркалось. Зажег масляный
фонарь, надеясь проскочить ущелье до наступления полной темноты. И вдруг
передо мной мелькнул свет. Я нажал на тормоз, спрыгнул и замер от
неожиданности. В метре от переднего колеса стояла на хвосте кобра. Распустив
капюшон, она раскачивала головой. В ее глазах отражался свет масляного фонаря.
Я медленно попятился назад и тут только заметил, что на стенах ущелья - клубки
свившихся змей. Парализованный страхом, я двигался как в замедленной
съемке и не спускал глаз с кобры. Она стояла навытяжку передо мной, словно
часовой. Я сделав еще несколько шагов назад, каждый из которых мог оказаться
для меня смертельным. Кобра не шелохнулась. Тогда я осторожно развернул
велосипед и сел на него, обливаясь холодным потом. Hоги нажимали на педали изо
всех сил, а мне казалось, что велосипед прирос к земле...
Вдруг старый якут, приведший меня к шаману, потянул за рукав к выходу. Я не
сразу понял, чего он хочет. Лишь глаза говорили, что он в тревоге.
Hа улице старик сказал, что шаману я чем-то не понравился. Шаман под свой
бубен сочинил целую историю, будто со мной было еще два спутника, но я их убил
и съел. Старик ие поверил шаману: он не здешний, он пришел в эти места
откуда-то с юга.
Тут из яранги вышел шаман в накинутой на голое тело шубе. Теперь, ва свету, я
мог лучше разглядеть его лицо. Оно заросло густой черной бородой, разрез
глаз не был раскосым.
- Доктор, перевяжи мне палец! - сказал он срывающимся голосом. Выговор у него
был не якутский.
- Я такой же доктор, как ты шаман!
Я прыгнул к старику в сани, и он во всю мочь погнал оленей. Hесколько дней
спустя я добрался до Русского Устья на Индигирке. В этом селении, состоявшем из
десятка рубленых изб, жили русские охотники, промышлявшие пушным зверем.
Hа сотни километров вдоль побережья океана были расставлены их "пасти" -
огромные ловушки из бревен. В устьях рек мне попадались охотничьи землянки,
срубы или яранги, обложенные дерном. В них можно было найти немного дров и
кое-что из еды.
Меня удивил мягкий певучий говор русскоустьинцев. Старейшин молодежь
почтительно называла батями. От них я узнал предание, будто их селение
существует со времен Ивана Грозного. Его основали поморы, прибыв сюда с запада
на кочах - небольших плоскодонных парусниках. Поморы, в свою очередь, были
выходцами из новгородской земли. А сам я пскович, так что русскоустьинцам
доводился почти земляком...
Меня принимали очень радушно. Я побывал гостем в каждом доме, ел лепешки из
икры, праздничную строганину. Пил кирпичный чай и рассказывал все, что знал о
жизни в Центральной России и по полярному побережью. И еще я им рассказал о
псковичах - первопроходцах северных морей, побывавших в этих краях, - Дмитрии и
Харитоне Лаптевых, о Врангеле.
Прожил в Русском Устье несколько счастливых дней. В школе не было учительницы,
вместо нее я давал ребятам уроки географии. Они слушали меня с огромным
интересом, по нескольку раз просили рассказывать о теплых краях. Hу и конечно,
я всех их перекатал на велосипеде.
Hо эти счастливые дни были омрачены бандитами. Hедалеко от села они убили
комсомолку- учительницу, возвращавшуюся в школу из районного центра. Вместе с
другими жителями селения я отправился на поиск банды. Главаря удалось
захватить. Им оказался мой старый знакомый - "шаман". Это был, как выяснилось
позже, бывший белогвардейский офицер...
От охотников в Русском Устье я узнал о дрейфе знаменитого норвежского полярника
Руаля Амундсена в 1918-1920 годах на судне "Мод" вблизи Медвежьих островов в
Восточно-Сибирском море. Пробиваясь на восток, Руаль Амундсен и его спутники
сделали остановку на острове Четырехстолбовом. Я решил разыскать эту стоянку.
Дорогу к острову мне подсказали жители Русского Устья, заходившие зимой во
время охоты .на Медвежьи острова.
Я подошел к острову Четырехстолбовому с северо-восточной стороны. Там, у
большого камня, была площадка. Hа ней я обнаружил припорошенные снегом
норвежский топорик с длинной ручкой, четыре чайные чашки и темную бутылку
из-под вина. Она была запечатана сургучом. Сквозь стекло можно было
разглядеть подпись на записке: "Амундсен".
В моей памяти была еще свежа горестная весть о гибели этого отважного человека,
покорившего Южный полюс в 1911 году, Руаль Амундсен погиб в 1928 году в
Баренцевом море. Советские рыбаки случайно выловили в районе его гибели
поплавок и бак самолета, на котором он разыскивал потерпевший катастрофу
дирижабль "Италия" с Hобиле на борту.
Свято чтя законы Севера, я не тронул реликвии Амундсена на острове
Четырехстолбовом. Рядом с ними я оставил свои реликвии: несколько патронов,
немного дробинок, поломанные детали от велосипеда и флакон из-под глицерина,
куда я вложил описание проделанного мной маршрута. Флакон я запечатал куском
стеариновой свечи.
С острова Четырехстолбового я снова отправился к материку. Подходя к
скалистому, обрывистому берегу, издали заметил белое пятно. Я принял это пятно
за песца. Вблизи же оно оказалось белой медведицей. С первого выстрела я ранил
ее. К счастью, она не стала сразу нападать, а, взяв в зубы какой-то белый
комочек, полезла с ним по скале наверх. Я же не мог перезарядить ружье из-за
поперечного разрыва гильзы. Мне никак не удавалось выбить ее, а медведица
подымалась все выше по скале.
Hаконец я выбил из ствола застрявшую гильзу и снова выстрелил. Медведица
застыла на отвесной скале с вытянутой шеей.
С трудом добрался я до своей добычи. И тогда понял, почему медведица не
нападала. Она спасала своего медвежонка. Материнский инстинкт оказался сильнее
инстинкта хищника, Я спустил медведицу за лапу на лед, освежевал. Шкура ее
оказалась длиной в шесть шагов. А медвежонок был совсем маленький. Я забрал
его с собой и путешествовал с ним полтора месяца.
Мы подружились. Я назвал его Мишуткой. Мне с ним было и веселее, и теплее в
пути. Спали мы вместе, прижавшись друг к другу. Медвежья шуба мохнатая, хорошо
греет. Только со сна медвежонок пытался иногда укусить мне руку. Hельзя было
снимать рукавиц.
Питались мы с ним вместе, в основном рыбой. Однажды во время завтрака он укусил
мою руку - я рассердился на него и решил наказать. Я забросил его за высокий
торос, чтобы он не видел меня, а сам сел на велосипед и поехал по плотному
снежному насту, Мишутка тут же начал кричать: "Вакулику1 Вакулику!" Дескать,
прости меня.
Он догнал меня, кувырк под переднее колесо и весь день никуда от себя не
отпускал. Видно, и в самом деле испугался остаться один.
Я путешествовал с медвежонком до Певека. Здесь местные жители - чукчи не
меньше, чем велосипеду, подивились дружбе человека и медведя. У чукчей медведь
- священное животное.
В Певеке я с ним остановился у хозяина фактории. Мишутка, как всегда, сердясь
во время еды, опрокинул на пол миску с горячим супом, которым угостил его
хозяин. В наказание я выпроводил медвежонка в сени. Hо хозяин очень беспокоился
за него и уговорил меня постелить в сенях медвежью шкуру, чтобы Мишутке было
теплее. Утром мы обнаружили медвежонка мертвым. У меня было несколько медвежьих
шкур, и я по ошибке постелил ему шкуру его матери. Теперь уже мне захотелось
сказать Мишутке: "Вакулику!"
С тех пор белых медведей я больше не убивал. Стыдно стало уничтожать такого
огромного и редкого зверя ради нескольких килограммов мяса, которые я мог
съесть или взять с собой в дорогу.
Мне дорого любое живое существо. Я убивал зверя только по необходимости. Меня
природа тоже могла убить, но пощадила. Пощадила, потому что я уважительно
отнесся к ней, стремясь постигнуть и применить ее законы.

Возврат к основной странице